Чем же обусловлен успех романа? Может быть, сюжетом, зародившимся в тот момент, когда писатель (по воспоминаниям его сына) увидел во сне встающего из гроба Короля Вампиров? Едва ли. В XIX веке было немало книг о вампирах. В их числе обычно называют повесть Дж. Полидори «Вампир» (вышедшая в 1819 году, она была ошибочно приписана Байрону, Гете назвал ее лучшим произведением английского поэта); написанная по этой повести одноименная пьеса известного романтика Ш. Нодье с несколькими соавторами; чрезвычайно популярный роман Т. П. Преста «Вампир Уорни, или Кровавый Пир» (конец 1840-х годов); наконец, роман, написанный ирландцем Дж. Ш. Ле Фану «Кармилла» (1872 г.), несколько раз экранизированный в нашем веке, начиная с фильма К. Дреера «Вампир» (1931), считающегося до сих пор одним из лучших фильмов ужасов. И, тем не менее, ни одна из этих книг по масштабам успеха не может сравниться с «Дракулой».

Может быть, разгадка в исключительном писательском даровании Б. Стокера, в литературном мастерстве? Но даже самые искренние поклонники Стокера (вроде Л. Вольфа, издавшего огромный том иллюстрированного «Дракулы» с подробнейшими примечаниями), вынуждены констатировать торопливость автора, его излишнюю сентиментальность и навыки литературного поденщика.

В самом деле, жизнь писателя (1847-1912) мало располагала к обретению литературного мастерства. Впечатлительный, болезненный ирландец, потрясенный искусством великого актера Генри Ирвинга, он посвятил этому гению всю жизнь, будучи его антрепренером и импрессарио. Но, в конце концов, какое отношение это имеет к славе «Дракулы»? А, кроме того, как бы ни оценивали мастерство Стокера, неоспоримо, что ни одна из других весьма многочисленных его книг подобного успеха не удостоилась.

Значит, дело в чем-то другом. Может быть, в каком-то удивительном стечении обстоятельств, сопровождавших рождение этого романа и определивших то единственное в своем роде читательское впечатление, воспроизвести которое стремятся несчетные инсценировки и экранизации?

В самом деле, черновые материалы Стокера подтверждают догадку. Такое стечение обстоятельств было. И можно утверждать, что оно в корне изменило то первоначальное русло, в котором развивался замысел писателя после увиденного сна о Короле Вампиров. Стокер приступает к работе над книгой в начале весны 1890 года. Из черновиков видно, что многие герои романа уже тогда были созданы воображением писателя; некий оживающий старик, девушка, которая, обняв любимого, тянется к его горлу, и т. д. В этом первоначальном замысле главный герой уже был графом. Однако имени Дракула еще нет. Действие романа развивалось не в Трансильвании, а в Штирии (область Австрии). Но летом того же года замысел резко меняется. Отдыхая у моря в небольшом городке Уайтби (том самом, который стал в романе местом высадки Дракулы в образе гигантского пса на английскую землю), Стокер постоянно берет в местной библиотеке труды по истории и фольклору Трансильвании, в том числе и книгу английского консула Уилкинсона о правителях Молдавии и Валахии. При этом он выписывает все сведения о роде валашского князя Влада (Владислава) Дракулы. Можно заключить, что к лету Стокер уже знал и имя своего героя, и место действия первых и последних глав романа. Вместо Штирии – Трансильвания, вместо безымянного графа – оживший румынский властитель.

Как же произошла эта перемена? Исследователи связывают ее со встречей Стокера и венгерского ученого-ориенталиста, путешественника и краеведа Арминия Вамбери. В романе мудрый профессор Ван Гельсинг постоянно ссылается на сведения, полученные им от близкого друга профессора Арминия из Будапешта. В этом Арминии легко узнать Вамбери, стокеровского консультанта. А в ссылках на него – стремление автора отдать долг благодарности ученому (редкий пример ссылки на источники в художественном произведении). Можно предположить, что когда Вамбери рассказывал об эпизодах истории Подунавья, Стокеру довелось пережить озарение: в подлинном историческом Дракуле он узнал снившегося ему страшного героя. Миф явился в истории. Их нераздельность и неслиянность определили характер замысла романа. А потому тысячи туристов спешат к «стокеровским местам» Румынии, чтобы взглянуть на руины замка Дракулы...

В некоторых случаях под террор можно попытаться подвести какую-то рациональную основу. Таков известный эпизод, когда в начале своего правления Дракула, созвав до 500 бояр, спросил их, сколько правителей помнит каждый из них. Оказалось, что даже самый младший помнит не менее семи царствований. Ответом Дракулы была своеобразная попытка положить конец «недостойному» порядку, когда бояре оказывались несравнимо долговечнее своих повелителей: все пятьсот «украсили» колья, вкопанные вокруг покоев Дракулы в его столице Тырговиште. Но если в этом случае понять чувства террориста на престоле и его мотивы нетрудно, то объяснить ими все остальное, пожалуй, нельзя. Приведем хотя бы такие примеры. 24 августа 1460 года, вторгнувшись в Трансильванию, Дракула распорядился посадить на колы 30 000 жителей города Амласа. Вернувшись в город Сибиу, где он провел годы изгнания, Дракула казнил таким же способом 10 000 своих бывших соседей. Когда во время его последней войны с турками султан Мухаммед II прорвался к Тырговиште, он увидел перед столицею Дракулы 20 000 полуразложившихся тел на колах. Это были представители практически всех народностей, населявших этот многоплеменный, многоязыкий край: валахи, венгры, саксонцы, турки, евреи, болгары и другие. Однако важно не только то, что делалось, но и как делалось. Лесу кольев придавался вид разнообразных геометрических фигур, создаваемых фантазией Влада. Изобретательность проявлялась и в нюансах казней. Одним кол вбивали через задний проход, при этом Дракула специально следил, чтобы конец кола ни в коем случае не был слишком острым: обильное кровоизлияние могло слишком рано прекратить мучения казнимого. Правитель предпочитал, чтобы жизнь жертвы продлилась по крайней мере несколько дней. Другим колья вбивались через рот в горло, и они повисали вверх ногами. В этом случае, конечно, о продлении мучений чисто технически не могло быть и речи. Впрочем, «живописность», вероятно, компенсировала краткость забавы. Третьи повисали, пронзенные через пупок, четвертым пробивали кольями сердце, по типу обычной расправы с вампирами. Иногда Дракула отступал от стереотипа: практиковалась варка живьем в котлах, обдирание кожи с выставлением на съедение птицам, удушение и т. п. Впрочем, это было не слишком часто, ибо все-таки не отвечало оригинальному пристрастию Цепеша к веселым пирам в парках из «украшенных» кольев.

Но само по себе определение Цепеша как патологического садиста совершенно не объясняет впечатление, произведенное им на современников, тот образ, который возник в фольклорной традиции румын и соседних с ними народов. Важнейшими источниками в данном случае являются: поэма М. Бехайма (немца, в 1460-х годах жившего при дворе венгерского короля Матвея Корвина); немецкие памфлеты, распространявшиеся под названием «Об одном великом изверге» в конце того же столетия; древнерусская повесть о Дракуле, написанная в 1480-х годах, после того, как Валахию посетило русское посольство Ивана III , и, наконец, собственно румынские предания – как непосредственно записанные в народе, так и обработанные известным сказочником П. Испиреску. Благодаря этим свидетельствам, изобилующим перекликающимися эпизодами, воссоздается образ владыки, до самозабвения любящего сажать людей на колы и бороться за правду-справедливость, причем невозможно сказать, где первая страсть переходит во вторую и наоборот, так неразрывно они слиты. «Правда» мыслится не иначе, как в виде неустанного умерщвления людей, и, наоборот, убийства творятся исключительно под именем «восстановления справедливости». Достигается это неустанной изощренной игрой, которую ведет «зломудрый» (по словам древнерусского автора) Дракула с современниками: он «изобретает» ситуации, в которых должен возникнуть некий зазор между идеальной, абсолютной правдой-справедливостью и словами либо поступками испытуемых. Вот несколько -примеров.

Иностранного купца, приехавшего в Валахию, обокрали. Он подает жалобу Дракуле. Пока ловят и сажают на кол вора, с которым «по справедливости» все ясно, купцу подбрасывают по приказу Дракулы кошелек, в котором на одну монету больше, чем было. Купец, обнаружив излишек, сразу сообщает Владу. Тот хохочет: «Молодец, не сказал бы – сидеть бы тебе на колу рядом с вором».

Дракула обнаруживает, что в стране чересчур много нищих. Он созывает нищую братию, кормит досыта и обращается с вопросом: чем бы он мог их еще облагодетельствовать, не хочется ли им навсегда избавиться от земных страданий? Конечно же, им того хочется, и Дракула идет навстречу: двери и окна закрываются, а дом со своим христарадничающим содержимым сжигается дотла. При этом восхищенный сам собой Дракула замечает, что, думая сделать одно благодеяние, он совершил два: страну избавил от паразитов, а нищих – от мук и печалей (нечто вроде конца света для буржуев в платоновском «Чевенгуре»).

Вообще отличавшийся большой богобоязненностью, неустанно строивший церкви Дракула говорил, что заслуга его перед Всевышним исключительно велика – ни один его предшественник не послал к богу столько святых великомучеников. Когда некий монах начал его уличать в тирании, а казненных в полном согласии со словами самого Дракулы величать мучениками, Дракула радостно ответил, что готов и самого монаха приобщить к мученикам. И приобщил.

Другой монах обличал неправедных богатеев (а Дракула, замечает румынский рассказчик, уже знал, что проповедник лицемерен и нечист на руку). Дабы наказать монаха, Дракула зовет его в гости и, завязывая богословскую дискуссию, кладет перед собою кусочки хлеба, не предлагая их гостю». Тот, за разговором проголодавшись, машинально берет один. «А, – кричит Дракула, – всех честности поучаешь, а сам воруешь хлеб мой у меня за столом!» Так «изобличив» неправедного монаха, воевода объявляет: «Не жить тебе на моей земле!» И недостойный ходить по земле «законно» повисает на колу.

Еще пример. Дракула весело пирует, по выражению древнерусского автора, среди «трупия». Слуга, подносящий блюда, морщится. На вопрос «почему?» выясняется, что он не может терпеть смрад. «Резолюция» Дракулы: «Так посадить же его повыше, чтобы и смрад до него не доставал». И корчится бедолага на колу невиданной высоты.

Как правило, Дракула стремился соизмерять высоту колов с социальным рангом казненных – бояре и здесь оказывались гораздо выше простолюдинов, благодаря чему «парк кольев» являл своего рода картину равного перед владыкою в смерти, но сословно дифференцированного валашского общества.

Примечательна и «дипломатия» Дракулы. Вот перевод с древнерусского: «Был такой обычай у Дракулы: когда приходил к нему неопытный посол от царя или от короля и не мог ответить на его коварные вопросы, то сажал он посла на кол, говоря: «Не я виноват в твоей смерти, а либо государь твой, либо ты сам. На меня же не возлагай вины. Если государь твой, зная, что неумен ты и неопытен, послал тебя ко мне, многомудрому государю, то твой государь и убил тебя; если же ты сам решился идти, неученый, то сам себя и убил». Классический пример – расправа с турецкими послами, которые по обычаю своей страны, кланяясь Дракуле, не снимали шапок. Дракула похвалил обычай, а чтобы еще более укрепить в нем, прибил шапки к голове гвоздями.

Это уже не просто садизм. Историки сделали немало, чтобы ввести Дракулу в число «великих» садистов Возрождения – эпохи, когда раскрепощенная от традиционных форм энергия подобных людей выплескивалась в непредсказуемых, предельно экзотических в своей разрушительности формах, которые А. Ф. Лосев в «Эстетике Возрождения» назвал «титаническими». Чем не собратья Дракулы «неополитанский король Ферранте (...), неутомимый работник, умный и умелый политик», который и убитых врагов, засолив, рассаживал вдоль стен погреба, устраивая у себя во дворце целую галерею, которую посещал в добрую минуту», и десятки подобных ему современников Влада III ? Но есть и различие: упоенная игра Дракулы с правдой-справедливостью, в которую, так легко убедиться, он вкладывает особый смысл. Во-первых, это проверка испытуемых на соответствие всем возможным идеалам – честности, красноречивости, зажиточности, изяществу и т. д. Причем любое отклонение от идеала наказывается мучительной смертью. Во-вторых, «правда» Дракулы – это уязвимость человека, т. е. возможность любым способом истолковать слова или поступки как несущие скрытое указание на его казнь, а еще желательнее – даже на вид казни (как в случае с турецкими послами).

Главное, к чему стремится Дракула,– чтобы человек осознал свою уязвимость, и тем оправдал свою казнь, чтобы он сам признал себя уклоняющимся от какого-то принятого критерия, в чем-то ущербным или хотя бы произнес нечто, указывающее на предназначенность ему некоего вида казни.

Здесь очень показателен упоминаемый в различных источниках эпизод с венгерским послом. Дракула, пригласив его на пир, указывает на чрезвычайно большой позолоченный кол и вопрошает, зачем этот кол может здесь понадобиться. Следует ответ, что, верно, некий выдающийся муж провинился перед Дракулой, и тот хочет отличить осужденного красотою кола. Дракула же отвечал: «Верно говоришь; вот ты – великого государя посол, посол королевский, для тебя и приготовил этот кол». По критерию открытости для смерти посол сам признал себя подходящей добычей Дракулы. Но звучит ответ: «Государь, если я совершил что-либо, достойное смерти, делай, как хочешь. Ты судья справедливый – не ты будешь в смерти моей повинен, но я сам». Ускользает венгерский посол – нет, оказывается, в его предыдущей реплике санкции на казнь. Ах, если б в этот момент хоть в чем-то можно было его уличить, например, хоть бы рукав у него закатался («неизящен»). Не успевает ухватить его Дракула. Но при этом доволен, желанная формула прозвучала: не он убивает людей, сами несовершенства их и просчеты убивают. Следует развязка: «Если бы не так ответил, быть бы тебе на этом колу». То есть, если бы не обнаружился в первой фразе нюанс, зачеркивающий интерпретацию, на которую польстился Дракула, то быть бы послу на колу – но посол говорил не просто о выдающемся муже, а о том, который провинился...

Этой игрой с правдой-справедливостью как основанием для убийств определяется один из важнейших историко-культурных аспектов садизма Дракулы.

Так вот кого Брэм Стокер превратил в Великого Вампира! Читатель узнает, что Дракула каким-то образом исхитрился не умереть. Он отлежался в земле и снова вышел на свет, чтобы поселиться в заброшенном, разрушающемся трансильванском замке. Но бессмертие свое он получил ценой превращения в вампира, как говорят румыны, «не-умершего», питающегося кровью людской и умножающего на земле племя себе подобных, ибо все его жертвы вступают на тот же путь.

400 лет он прожил в своей стране среди лесов, пугая окрестных жителей, но в конце 1880-х решился перебраться в викторианский Лондон, чтобы покорить столицу великой империи. Такова сюжетная основа – дерзкое наступление Дракулы на цивилизованный мир и борьба, которую ведет с ним группа юных джентльменов, воодушевляемых почтенным профессором Ван Гельсингом, знатоком закоулков мира и человеческого духа.

Очень часто в критической и историографической литературе встречается утверждение: чудище, выдуманное Стокером, практически ничего общего не имеет с историческим Дракулой. Особый акцент делается на том, что в румынской традиции нет никаких указаний на превращение Дракулы в вампира, не говоря уж о тех удивительных изменениях, что претерпевает биография реального Дракулы в романе. Влад Цепеш, валашский правитель около 17 лет провел на земле Трансильвании, то находя здесь прибежище, то вторгаясь сюда с полчищами, несущими смерть, то пребывая в плену. Стокер же из валаха (румына) превращает своего героя в трансильванского венгра-секлера. Более того, делает его ярым секлерским националистом, прославляющим мнимую стойкость секлеров, якобы, даже в те времена, когда и валахи, и собственно венгры-мадьяры склонились перед полумесяцем. Поражение Венгрии в битве с турками при Мохаче в 1526 году (им воспользовались трансильванские сепаратисты) – для Дракулы самый великий день. В его уста вкладывается фантастический рассказ о приходе секлеров в Подунавье задолго до венгров-мадьяр, которые, явившись, вынуждены были признать права секлеров на эту область. Можно указывать и на иные подобные отступления Стокера от исторической правды. Так, замок Дракулы он помещает в трансильванском проходе Борго. Здесь в самом деле находился замок, который должен был посещать Влад Цепеш, но настоящая резиденция правителя – на реке Арджеш, близ границ Трансильвании и Валахии. Всего охотнее критики указывают на то, что Дракула у Стокера совершенно не похож на Влада Цепеша в румынской фольклорной традиции. Так ли это? Действительно ли между Дракулой-моралистом, Дракулой-садистом, и стокеровским вампиром не найдется ничего общего?

Известно мнение, что Стокер сделал своего героя вампиром, ошибочно поняв одно слово в немецком памфлете против Цепеша, означающее на деле не вампира, а берсерка. Так называли исступленных древнегерманских воинов, которые в пылу битвы воображали себя волками, терзающими врагов. Но ведь Стокер использует этот термин – Дракула у него и остается берсерком. Похваляясь славой предков, граф говорит, что среди них были величайшие берсерки эпохи переселения народов. Наконец, пародирование того же мотива есть и в сцене тайного проникновения Дракулы в дом Люси Вестенра, при помощи выпущенного им из клетки старого и худого волка по- кличке Берсиккер (т.е. Берсерк), завывающего под окнами Люси, меж тем как Дракула летучей мышью проникает в покои. Значит, Стокер все правильно понял. Откуда же взялся вампир?

Предполагалось, что этот мотив мог родиться из другой строки памфлета, в которой Дракула сравнивался с блохою, сосущей кровь своей жертвы. Кроме того, указывалось, что образ сумасшедшего Ренфильда, обожествляющего Дракулу и одержимого идеей поглощения различных жизней, в частности поедающего птиц живьем, навеян образом Дракулы, терзающего птиц и мышей в тюрьме.

Можно бы указать и на то, что в замке Амброс вблизи Инсбрука, где в начале XVI века, по прихоти владельца, была собрана уникальная галерея изображений всевозможных злодеев и монстров, портрет Дракулы висел в очень показательном окружении – между изображением заросшего шерстью человековолка и двух его столь же шерстистых детей, как бы вписываясь – может быть, не без намека? – в этот круг.

Что же касается румынской трагедии, то и с ней дело обстоит далеко не так просто. Действительно, воитель Влад III обретает героические черты. Более того, само имя Дракула, т.е. Сын Дракона, или Сын Дьявола, решительно устраняется из румынского фольклора, где он – Вода (воевода) Цепеш. Такие исследователи, как Р. Флореску и Р. Мак-Нелли, отмечают, что в биографии Дракулы несомненно есть эпизод, которым вполне могло быть обусловлено появление легенды о превращении в вампира, – это отступничество от православия, переход в католичество, что по народным верованиям, часто карается вампиризмом. Но, тем не менее, они считают эту возможность не реализованной.

Румынская фольклорная традиция рационализирует деяния героя. Когда он вздергивает на кол монаха, спровоцировав того взять кусок хлеба с воеводиного стола, рассказчик отмечает: Цепеш заранее знал, что тот лицемер и обманщик. Когда Вода Цепеш таким же образом казнит женщину, не зашившую рубаху своему мужу, рассказчик делает лукавый вывод: а в наше время у него бы и кольев не хватило на всех лентяек. Без сомнения, низшие классы (особенно по мере того, как эпоха Цепеша уходила все дальше) весьма забавляли рассказы о тех колах, длиной которых Цепеш старался отметить высокий ранг истребляемой знати. Ту же традицию подхватили с XIX века и румынские демократы. Вот, к примеру, стихотворение Т. Аргези:

Должно быть, князь задумчивый опять
Намерен чистить род людской умело,
До горла острие пронзает тело –
Колы умеет Цепеш заострять.

Когда казнил он знать, не унижал
И никогда не забывал приличья:
Мунтян и турок знатных без различья
Лишь на высокие колы сажал.
Не пожалев, рубил платан ветвистый,
Чтоб был везир доволен высотой.
В епископе сан уважал святой
И на кол тратил кипарис душистый...

Вся эта прелесть предстает на фоне благоденствия пахарей при столь демократичном правителе. Конечно, популистам всех стран свойственно всеобщим равенством перед смертью обосновывать природное равенство всех сословий. Но здесь, в этих строчках, виден истинно дракулический дух – вычитывания в социальных различиях лишь указаний на различие казни («правда», по Дракуле).

Но как ни способствовали смешивающиеся волны национализма и демократизма включению Цепеша в пантеон величайших героев Румынии, в самой этой традиции временами обнаруживаются странные «следы», выдающие некое противоречие содержания коллективной памяти и форм, в которые она облекается. Достаточно вспомнить знаменитое «Третье послание» М. Эминеску, где после перечня великих правителей Румынии, среди которых о Цепеше нет ни слова, поэт начинает проклинать свое время и свое поколение, и вот тогда-то он призывает Цепеша прийти и истребить этот род так же, как когда-то сжег больных и нищих. Цепеш в этих строках – своего рода мстительная карающая сила, таящаяся в глубине истории и готовая прорваться на поверхность. Другой важный аспект – появляющиеся в конце прошлого века драмы, романы и т. п., где Вода Цепеш и его гротескно-жесткие деяния трактуются комически, буффонадно. Герой оказывается кровавым шутом. И это, разумеется, не случайно. Уже в конце XVIII в. можно обнаружить указание на возможность такой трактовки в поэме «Цыганиада» Й. Будай-Деляну. Тут Влад Цепеш описан демократически – и националистически – восторженно, однако образ его обретает черты, обусловленные спецификой ирои-комического жанра. В поэме Цепеш ведет армию цыган (!) биться с турками. Данный мотив, во-первых, напоминает о стокеровском романе, где цыгане – верные подручные Великого Вампира, а, во-вторых,– об одном из жутких деяний реального Дракулы, принуждавшего цыган поедать друг друга. Под угрозой полного уничтожения он действительно погнал их на бой с турками.

Особенно характерен эпизод, отмеченный Флореску и Мак-Нелли: против Воды Цепеша поднимается вместе с турками вся нечисть, вампиры, выступая на битву, собираются на горе Ратезат, лежавшей на границе Румынии и Валахии, совсем недалеко от исторического замка Дракулы.С этим наблюдением двух авторов, посвятившим немало времени«дракуловедческим штудиям», следует сопоставить и проделанный ими же фольклорический опрос крестьян, ныне обитающих по соседству с этим замком. Результаты оказались неожиданными. Крестьяне, конечно, же, чтут Цепеша как великого героя, многие утверждают даже, что предки их сражались под его знаменами, но в то же время замок овеян странной славой. Мимо него боятся ходить по ночам, а когда фольклористы просили показать к нему дорогу, им отвечали: «Запрещено». (Вспомним сцену из романа, где подобные же крестьяне XIX века в ужасе смотрят вслед адвокату Гаркеру, направляющемуся к замку Дракулы. Обычное объяснение страха подходить к замку – хищные звери. Вокруг замка воют волки (вот она – волчья свита Дракулы), в руинах его гнездятся летучие мыши. А еще среди крестьян бытует поверье: Дракула то ли не умер, то ли обладает удивительной способностью возродиться и явиться к живым в любой момент. Это предание тоже героическое: Цепеш придет защитником Румынии от чужеземного нашествия, каким был и в XV веке. (Знаменательна перекличка с образом воскресшего и карающего Дракулы у Эминеску.)